Города перед выборами Про всё::Роман Грузов - журналист
В двадцатых числах ноября в Нижнем Новгороде было холодно, и люди, раздававшие на улицах листовки «Единой России» зябко кутались в шарфы. На человека непривычного к российской провинции заснеженный Нижний производит гнетущее впечатление. Вымирающие к вечеру индустриальные зоны и трогательный деревянный центр, местами отреставрированный, местами покосившийся и полуброшенный, казались какой-то другой, незнакомой, непонятной, и от того небезопасной страной. На всех углах — предвыборные перетяжки, так что слово «Путин» из любой точки видно сразу в нескольких ракурсах.
Я ловил машину на набережной Оки и думал об этих перетяжках и о том, почему в Нижнем они кажутся другими, чем дома. Я, правда, всегда обращал внимание только на самые одиозные изображения. Например, на углу Литейного и Невского, на здании, где раньше была редакция "Афиши", висит гигантская, закрывающая весь фасад групповая фотография с подписью «Петербург Путина». Вторая слева женщина улыбается такой нехорошей вурдалачей ухмылкой, что кажется, будто она рекламирует новый «Дозор», а никак не президентскую линию. Неподалеку на рекламнай тумбе значится «Ты есть в плане Путина», и на этой тумбе я тоже уже месяц задерживаю взгляд, но потому лишь, что это странно - его в моих планах нет, а я в его плане есть. В Нижнем Новгороде количество этих картинок перешло в новое качество — может быть потому, что там по внешнему виду жителей трудно понять, как они к этим перетяжкам относятся.
Меня подобрал зеленый «Москвич» с неопределенного возраста водителем в желтых велосипедных очках и потрепанном тулупе. Внутри отчаянно орало радио, и голос выступавшего показался мне знакомым. Но пока мы ехали вдоль все еще не замерзшей реки, я засомневался — слишком уж площадной была риторика человека, кричавшего из драных автомобильных колонок о шакалах возле иностранных посольств. Я подумал — может это Жирик?
Водитель сделал звук громче — некорректно громче, настолько громче, что в салоне стало неприятно сидеть. Через пару минут я уверился, что говорит действительно президент — приемник ловил трансляцию Первого канала. Мне стало не по себе — в любой другой момент я попросил бы сделать потише, но я молчал - слишком уж настойчивым был голос в колонках, слишком непонятным город и слишком непредсказуемым мутный взгляд водителя за желтыми стеклами очков. Спорить с ним о политике не хотелось совершенно — едва ли не в первый раз за последние семнадцать лет я решил, что лучше будет попридержать язык. Это было одновременно и неприятно, и странно и как-то чрезвычайно ново — ехать по темному, холодному городу, слушать как вторит оратору стадион и чувствовать, что живешь в другом, новом, времени, где не зная образа мыслей собеседника, лучше молчать. Мы и молчали — ехали и слушали, как разные небрезгливые люди выступали на стадионе. Потом водитель вытянул правую руку из обтрепанного обшлага и резко выключил звук. Стало тихо. Тогда он сказал:
— Вот суки!
Искоса глянул на меня, открыл окно и зло сплюнул в морозный вечер.
На следующий день в Москве я узнал, что нечто подобное пережили в эти дни многие мои знакомые, и что удивительным образом почти у всех ощущение качественного сдвига было связано с мелочами — не с митингом в Лужниках, а именно что с какой-нибудь дурацкой историей. У одного ребенок надышался краски, потому что школу покрасили прямо с утра, спеша навести красоту перед выборами. Другой подрался с подвыпившими малолетками на улице, и в отделении разглядел у них на шеях шарфики «Я за Путина». А я всем в ответ рассказывал, как неожиданно для самого себя побоялся просить водителя сделать потише радио.
В Петербурге, куда я вернулся еще через день, у вокзала стояли тяжелые грузовики с зарешеченными окнами. Милиции на Невском было больше чем прохожих, и чем дальше я шел, тем больше людей в форме было вокруг. Ближе к Дворцовой, когда менты сменились омоновцами, я сообразил, что дело в несогласных. Никакого марша не было — у Дворцовой стоял десяток пенсионеров и смотрел на сотни бойцов, оцепивших площадь. Тут ко мне подошли, посмотрели пресс-карту, и усадили в милицейский автобус.
— У вас в сумке ноутбук, — сказал незлобливый усатый оперативник, — а сегодня здесь могут находиться только журналисты, аккредитованные ГУВД. Проедем в отделение — посмотрим, что в компьютере.
В новом времени это было нормально — и я, не переча, полез в темный грузовой отсек. Внутри стояли человек шесть унылых таджиков, седой старик со слуховым аппаратом и слезящимися глазами, и похожий на грустного сатану неформал с двумя торчащими вверх рожками из налаченных дредов. Нас долго возили по городу, и от ветра, задувавшего в щели, у старика текли слезы. Смотреть на это было неприятно, и мы смотрели в щели — на милицию, бродившую по Невскому между щитов «Петербург Путина» и на людей, обходивших щиты и милиционеров. Все молчали — зато теперь я точно знал, что думают остальные. А еще часа через три нас сфотографировали и отпустили — всех, кроме неформала, который не хотел перед фотокамерой держать номер на уровне груди. Мой номер был 809.
— Суки, — сказали, выйдя на свежий воздух, таджики.
— Суки, — согласился я.
Старик ничего не сказал.
